Неточные совпадения
Хочется ему и в овраг сбегать: он всего саженях в пятидесяти от сада; ребенок уж прибегал к краю, зажмурил
глаза, хотел заглянуть, как в кратер вулкана… но вдруг
перед ним восстали все толки и предания об этом овраге: его объял ужас, и он, ни жив ни мертв, мчится назад и,
дрожа от страха, бросился к няньке и разбудил старуху.
Он был в большом волненье: мигал
глазами, неровно дышал, руки его
дрожали, как в лихорадке, — да у него и точно была лихорадка, та тревожная, внезапная лихорадка, которая так знакома всем людям, говорящим или поющим
перед собранием.
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть,
дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех
глаз; что где-нибудь один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего возлюбленного дитяти, — смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую не хотел видеть и проклинал
перед всеми.
Окончив ужин, все расположились вокруг костра;
перед ними, торопливо поедая дерево, горел огонь, сзади нависла тьма, окутав лес и небо. Больной, широко открыв
глаза, смотрел в огонь, непрерывно кашлял, весь
дрожал — казалось, что остатки жизни нетерпеливо рвутся из его груди, стремясь покинуть тело, источенное недугом. Отблески пламени
дрожали на его лице, не оживляя мертвой кожи. Только
глаза больного горели угасающим огнем.
—
Перед вами суд, а не защита! — сердито и громко заметил ему судья с больным лицом. По выражению лица Андрея мать видела, что он хочет дурить, усы у него
дрожали, в
глазах светилась хитрая кошачья ласка, знакомая ей. Он крепко потер голову длинной рукой и вздохнул. — Разве ж? — сказал он, покачивая головой. — Я думаю — вы не судьи, а только защитники…
И торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на
глазах и
дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома, сунув записку в руку Николая, она встала
перед ним и, ожидая, когда он расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай сказал...
К довершению всего она почувствовала себя матерью, и вдруг какая-то страшная бездна разверзлась
перед нею.
Глаза затуманились, голова наполнилась гулом; ноги и руки
дрожали, сердце беспорядочно билось; одна мысль отчетливо представлялась уму:"Теперь я пропала".
И вот, в одну из таких паскудных ночей, когда Аннинька лихо распевала
перед Евпраксеюшкой репертуар своих паскудных песен, в дверях комнаты вдруг показалась изнуренная, мертвенно-бледная фигура Иудушки. Губы его
дрожали;
глаза ввалились и, при тусклом мерцании пальмовой свечи, казались как бы незрящими впадинами; руки были сложены ладонями внутрь. Он постоял несколько секунд
перед обомлевшими женщинами и затем, медленно повернувшись, вышел.
Мальчик поднял голову:
перед ним, широко улыбаясь, стоял отец; качался солдат, тёмный и плоский, точно из старой доски вырезанный; хохотал круглый, как бочка, лекарь, прищурив калмыцкие
глаза, и
дрожало в смехе топорное лицо дьячка.
Кожемякин всматривался в лица людей, исчерченные морщинами тяжких дум, отупевшие от страданий, видел тусклые, безнадёжно остановившиеся или безумно горящие
глаза,
дрожь искривлённых губ, судороги щёк, неверные, лишённые смысла движения, ничем не вызванные, странные улыбки, безмолвные слёзы, — порою ему казалось, что
перед ним одно исстрадавшееся тело, судорожно бьётся оно на земле, разорванное скорбью на куски, одна изболевшаяся душа; он смотрел на людей и думал...
Лицо у неё было новое: слиняло всё и
дрожало,
глаза округлились и тупо, оловянные, смотрели прямо
перед собою, должно быть, ничего не видя.
Признаюсь, у меня даже голос
дрогнул при мысли, что все эти факты прошли у нас
перед глазами, что они возникли и осуществились без малейшего участия земства, единственно по манию волшебника-станового — и ничего-то мы своевременно не заметили!
— Нет выше блага, как свобода! — говорила она, заставляя себя сказать что-нибудь серьезное и значительное. — Ведь какая, подумаешь, нелепость! Мы не даем никакой цены своему собственному мнению, даже если оно умно, но
дрожим перед мнением разных глупцов. Я боялась чужого мнения до последней минуты, но, как только послушалась самоё себя и решила жить по-своему,
глаза у меня открылись, я победила свой глупый страх и теперь счастлива и всем желаю такого счастья.
Долинский взял саквояж в одну руку и подал Даше другую. Они вышли вместе, а Анна Михайловна пошла за ними. У барьера ее не пустили, и она остановилась против вагона, в который вошли Долинский с Дорой. Усевшись, они выглянули в окно. Анна Михайловна стояла прямо
перед окном в двух шагах. Их разделял барьер и узенький проход. В
глазах Анны Михайловны еще
дрожали слезы, но она была покойнее, как часто успокаиваются люди в самую последнюю минуту разлуки.
Бешметев схватил руку и поцеловал. Он чувствовал, как рука невесты
дрожала в его руке, и, взглянув, наконец, на нее, увидел на
глазах ее слезы! Как хороша показалась она ему с своим печальным лицом! Как жаль ему было видеть ее слезы! Он готов был броситься
перед ней на колени, молить ее не плакать, потому что намерен посвятить всю свою жизнь для ее счастия и спокойствия; но он ничего этого не сказал и только тяжело вздохнул.
Это удивляло его и немножко пугало, но удивление и испуг — были мимолетны, — всё думалось о Христине. Вдруг он представил себе её испуганной до слёз: стоит она
перед ним в одной рубахе, лицо бледное,
глаза часто мигают, а из-под ресниц катятся слёзы, обе щеки мокры от них и —
дрожат.
И Макар
дрогнул. На сердце его пало сознание, что его жалеют, и оно смягчилось; а так как
перед его
глазами все стояла его бедная жизнь, от первого дня до последнего, то и ему стало самого себя невыносимо жалко. И он заплакал…
Тихон Павлович огорчённо вздохнул и уставился
глазами сквозь щели полога в потолок, где
дрожали тени, рождённые луной и неугасимой лампадой, горевшей в углу
перед образом Спаса нерукотворенного.
Одним словом он прорвет сейчас ту тонкую пленку, что застилает их
глаза, — и вся земля
дрогнет под тяжестью беспощадной истины! У них была душа — они лишатся ее, у них была жизнь — они потеряют жизнь, у них был свет
перед очами — вечная тьма и ужас покроют их. Осанна! Осанна!
Она сидит, как испуганная птичка, закрыв лицо от сияния являющегося
перед ней солнца любви; быстро дышит она, вся
дрожит; она еще трепетнее потупляет
глаза, когда входит он, называет ее имя; она хочет взглянуть на него и не может; он берет ее руку, — эта рука холодна, лежит как мертвая в его руке; она хочет улыбнуться; но бледные губы ее не могут улыбнуться.
Со слезами на
глазах,
дрожа всем телом, Абогин искренно изливал
перед доктором свою душу.
Вася очнулся. Губы его
дрожали; он хотел что-то выговорить и только молча судорожно пожимал руку Аркадия… Рука его была холодна. Аркадий стоял
перед ним полный тоскливого и мучительного ожидания. Вася опять поднял на него
глаза.
Но тут молодой бездельник смолк внезапно и попятился назад.
Перед ним стояла высокая девочка в белой косынке и в форменном пальтеце воспитанницы ремесленного приюта. Из-под косынки сверкали злые черные
глаза… Побелевшие губы
дрожали… По совершенно бледным, как известь, щекам пробегали змейкой нервные конвульсии.
Помню в детстве отшатывающий, всю душу насквозь прохватывающий страх
перед темнотой. Трусость ли это у детей — этот настороженный, стихийный страх
перед темнотой? Тысячи веков
дрожат в глубине этого страха, — тысячи веков дневного животного: оно ничего в темноте не видит, а кругом хищники зряче следят мерцающими
глазами за каждым его движением. Разве не ужас? Дивиться можно только тому, что мы так скоро научаемся преодолевать этот ужас.
Представьте вы себе такую картину. Хмурое петербургское утро глядит в эти тусклые окна. Около печки старуха поит детей чаем. Только старший внук Вася пьет из стакана, а остальным чай наливается прямо в блюдечки.
Перед печкой сидит на корточках Егорыч и сует железку в огонь. От вчерашнего пьянства у него тяжела голова и мутны
глаза; он крякает,
дрожит и кашляет.
Как прошла у него ночь, он не мог дать себе ясного отчета. Помнит только, что усталый, иззябший, с
дрожью во всем теле, очень поздно дотащился он до своей квартиры. Как сквозь туман, мелькнули
перед ним опухшие от сна
глаза Татьяны. Кажется, что-то она ему пробормотала. В плохо протопленном кабинете, где он продолжал спать, все та же Татьяна указывала ему на какой-то квадратный синеватый пакет с бумажной печатью.
Отец пробежал по фарфоровым статуэткам сщуренными
глазами, на которых
дрожали слезы, нашел сестру милосердия в белом покрывале, прижавшую крест к груди, с обращенными к небу молящими
глазами и
передал дочери. Вместе с этим он горячо поцеловал Лизу в лоб, как бы желая вознаградить ее за жесткий и, быть может, незаслуженный укор.
Княжна, хотя и предлагала спать Никите, сама, однако, не сомкнула
глаз всю ночь. Нервная
дрожь пробирала ее. Она вздрагивала от малейшего звука, достигавшего до ее спальни. Образ графа Свянторжецкого, однако, витал
перед нею далеко не в отталкивающем виде. Быть в его власти ей, видимо, было далеко не неприятно.
По восторженному взгляду его
глаз, устремленных на молодую женщину, видно было, что она производит на него сильное впечатление. В тоне его голоса
дрожали страстные ноты, он, видимо, старался говорить мелодично, лаская слух очаровательной хозяйки. С воодушевлением
передавал он ей впечатления о своем заграничном путешествии, описывая все виденное и слышанное, жизнь, нравы, удовольствия главных городов Франции, Италии и Англии.
Перед ним мелькали только что виденные им
глаза покойной, полные надежды, которой не суждено было осуществиться, и любви, на которую не могло быть достойного этой любви ответа. Нервная
дрожь охватила все его члены.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела
перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в
глазах ее стоят слезы, и что рот ее
дрожит, приготовляясь к рыданиям.
Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе и сомнении — сказать или не сказать всё то, чтò она знала; она как будто почувствовала, что
перед этими лучистыми
глазами, проникавшими в самую глубь ее сердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташи вдруг
дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав, закрыла лицо руками.
Но вот холод и
дрожь мало-помалу пробегают по членам, и старик вздрагивает, открывает
глаза и старается понять, что он видит
перед собою.